Неточные совпадения
Было то время
года, перевал
лета, когда урожай нынешнего
года уже определился, когда начинаются заботы о посеве будущего
года и подошли покосы, когда рожь вся выколосилась и, серо
зеленая, не налитым, еще легким колосом волнуется по ветру, когда
зеленые овсы, с раскиданными по ним кустами желтой травы, неровно выкидываются по поздним посевам, когда ранняя гречиха уже лопушится, скрывая землю, когда убитые в камень скотиной пары́ с оставленными дорогами, которые не берет соха, вспаханы до половины; когда присохшие вывезенные кучи навоза пахнут по зарям вместе с медовыми травами, и на низах, ожидая косы, стоят сплошным морем береженые луга с чернеющимися кучами стеблей выполонного щавельника.
Меж гор, лежащих полукругом,
Пойдем туда, где ручеек,
Виясь, бежит
зеленым лугом
К реке сквозь липовый лесок.
Там соловей, весны любовник,
Всю ночь поет; цветет шиповник,
И слышен говор ключевой, —
Там виден камень гробовой
В тени двух сосен устарелых.
Пришельцу надпись говорит:
«Владимир Ленской здесь лежит,
Погибший рано смертью смелых,
В такой-то
год, таких-то
лет.
Покойся, юноша-поэт...
Гонимы вешними лучами,
С окрестных гор уже снега
Сбежали мутными ручьями
На потопленные луга.
Улыбкой ясною природа
Сквозь сон встречает утро
года;
Синея блещут небеса.
Еще прозрачные леса
Как будто пухом
зеленеют.
Пчела за данью полевой
Летит из кельи восковой.
Долины сохнут и пестреют;
Стада шумят, и соловей
Уж пел в безмолвии ночей.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежних
лет романы,
Воспомня прежнюю любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благосклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес
зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
Княгиня была женщина
лет сорока пяти, маленькая, тщедушная, сухая и желчная, с серо-зелеными неприятными глазками, выражение которых явно противоречило неестественно-умильно сложенному ротику. Из-под бархатной шляпки с страусовым пером виднелись светло-рыжеватые волосы; брови и ресницы казались еще светлее и рыжеватее на нездоровом цвете ее лица. Несмотря на это, благодаря ее непринужденным движениям, крошечным рукам и особенной сухости во всех чертах общий вид ее имел что-то благородное и энергическое.
Неужели уж столько может для них значить один какой-нибудь луч солнца, дремучий лес, где-нибудь в неведомой глуши холодный ключ, отмеченный еще с третьего
года, и о свидании с которым бродяга мечтает как о свидании с любовницей, видит его во сне,
зеленую травку кругом его, поющую птичку в кусте?
Среди кладбища каменная церковь, с
зеленым куполом, в которую он раза два в
год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно и которую он никогда не видал.
Похвастался отлично переплетенной в
зеленый сафьян, тисненный золотом, книжкой Шишкова «Рассуждение о старом и новом слоге» с автографом Дениса Давыдова и чьей-то подписью угловатым почерком, начало подписи было густо зачеркнуто, остались только слова: «…за сие и был достойно наказан удалением в армию тысяча восемьсот четвертого
году».
Год прошел со времени болезни Ильи Ильича. Много перемен принес этот
год в разных местах мира: там взволновал край, а там успокоил; там закатилось какое-нибудь светило мира, там засияло другое; там мир усвоил себе новую тайну бытия, а там рушились в прах жилища и поколения. Где падала старая жизнь, там, как молодая
зелень, пробивалась новая…
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три
года раз; ни с кем не говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной
зеленой комнате с тремя старушками, да через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
К тому времени я уже два
года жег
зеленую лампу, а однажды, возвращаясь вечером (я не считал нужным, как сначала, безвыходно сидеть дома 7 часов), увидел человека в цилиндре, который смотрел на мое
зеленое окно не то с досадой, не то с презрением. «Ив — классический дурак! — пробормотал тот человек, не замечая меня. — Он ждет обещанных чудесных вещей… да, он хоть имеет надежды, а я… я почти разорен!» Это были вы. Вы прибавили: «Глупая шутка. Не стоило бросать денег».
С отъездом Веры Райского охватил ужас одиночества. Он чувствовал себя сиротой, как будто целый мир опустел, и он очутился в какой-то бесплодной пустыне, не замечая, что эта пустыня вся в
зелени, в цветах, не чувствуя, что его лелеет и греет природа, блистающая лучшей, жаркой порой
лета.
Здесь круглый
год все
зеленеет и цветет.
Зелень очень зелена, даже
зеленее, говорят, нежели
летом: тогда она желтая.
Мальчишка
лет десяти, с вязанкой
зелени, вел другого мальчика
лет шести; завидя нас, он бросил вязанку и маленького своего товарища и кинулся без оглядки бежать по боковой тропинке в поля.
Тут целые океаны снегов, болот, сухих пучин и стремнин, свои сорокаградусные тропики, вечная
зелень сосен, дикари всех родов, звери, начиная от черных и белых медведей до клопов и блох включительно, снежные ураганы, вместо качки — тряска, вместо морской скуки — сухопутная, все климаты и все времена
года, как и в кругосветном плавании…
Но глаз — несмотря на все разнообразие лиц и пестроту костюмов, на наготу и разноцветность тел, на стройность и грацию индийцев, на суетливых желтоватых китайцев, на коричневых малайцев, у которых рот, от беспрерывной жвачки бетеля, похож на трубку, из которой
лет десять курили жуковский табак, на груды товаров, фруктов, на богатую и яркую
зелень, несмотря на все это, или, пожалуй, смотря на все, глаз скоро утомляется, ищет чего-то и не находит: в этой толпе нет самой живой ее половины, ее цвета, роскоши — женщин.
Где я, о, где я, друзья мои? Куда бросила меня судьба от наших берез и елей, от снегов и льдов, от злой зимы и бесхарактерного
лета? Я под экватором, под отвесными лучами солнца, на меже Индии и Китая, в царстве вечного, беспощадно-знойного
лета. Глаз, привыкший к необозримым полям ржи, видит плантации сахара и риса; вечнозеленая сосна сменилась неизменно
зеленым бананом, кокосом; клюква и морошка уступили место ананасам и мангу.
Из чащи
зелени мы вдруг вторгались в тагальскую деревню, проскакивали мимо хижин без стен, с одними решетками, сплетенными из растущего тут же рядом бамбука, крытых банановыми листьями, и без того, впрочем, осеняющими круглый
год всю хижину.
Вообще зима как-то не к лицу здешним местам, как не к лицу нашей родине
лето. Небо голубое, с тропическим колоритом, так и млеет над головой;
зелень свежа; многие цветы ни за что не соглашаются завянуть. И всего продолжается холод один какой-нибудь месяц, много — шесть недель. Зима не успевает воцариться и, ничего не сделав, уходит.
Кое-как, с грехом пополам, выучился он грамоте и в самой
зеленой юности поступил в уездный суд, где
годам к тридцати добился пятнадцати рублей жалованья.
Губительная, бесснежная зима 40-го
года не пощадила старых моих друзей — дубов и ясеней; засохшие, обнаженные, кое-где покрытые чахоточной
зеленью, печально высились они над молодой рощей, которая «сменила их, не заменив»…
[В 40-м
году, при жесточайших морозах, до самого конца декабря не выпало снегу;
зеленя все вымерзли, и много прекрасных дубовых лесов погубила эта безжалостная зима.
Река вьется верст на десять, тускло синея сквозь туман; за ней водянисто-зеленые луга; за лугами пологие холмы; вдали чибисы с криком вьются над болотом; сквозь влажный блеск, разлитый в воздухе, ясно выступает даль… не то, что
летом.
С северо — востока, от берегов большой реки, с северо — запада, от прибережья большого моря, — у них так много таких сильных машин, — возили глину, она связывала песок, проводили каналы, устраивали орошение, явилась
зелень, явилось и больше влаги в воздухе; шли вперед шаг за шагом, по нескольку верст, иногда по одной версте в
год, как и теперь все идут больше на юг, что ж тут особенного?
Вижу, как теперь, самого хозяина, человека
лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный
зеленый сертук с тремя медалями на полинялых лентах.
Теперь я привык к этим мыслям, они уже не пугают меня. Но в конце 1849
года я был ошеломлен ими, и, несмотря на то что каждое событие, каждая встреча, каждое столкновение, лицо — наперерыв обрывали последние
зеленые листья, я еще упрямо и судорожно искал выхода.
Молодой человек
лет двадцати, в светло-зеленом шитом кафтане, с пудреной головой, вежливо улыбавшийся с холста, — это был мой отец.
Шага три от нее стоял высокий, несколько согнувшийся старик,
лет семидесяти, плешивый и пожелтевший, в темно-зеленой военной шинели, с рядом медалей и крестов на груди.
Помню я, что еще во времена студентские мы раз сидели с Вадимом за рейнвейном, он становился мрачнее и мрачнее и вдруг, со слезами на глазах, повторил слова Дон Карлоса, повторившего, в свою очередь, слова Юлия Цезаря: «Двадцать три
года, и ничего не сделано для бессмертия!» Его это так огорчило, что он изо всей силы ударил ладонью по
зеленой рюмке и глубоко разрезал себе руку.
Нагнувшиеся от тяжести плодов широкие ветви черешен, слив, яблонь, груш; небо, его чистое зеркало — река в
зеленых, гордо поднятых рамах… как полно сладострастия и неги малороссийское
лето!
Как-то днем захожу к Ольге Петровне. Она обмывает в тазике покрытую язвами ручонку двухлетнего ребенка, которого держит на руках грязная нищенка, баба
лет сорока. У мальчика совсем отгнили два пальца: средний и безымянный. Мальчик тихо всхлипывал и таращил на меня глаза: правый глаз был
зеленый, левый — карий. Баба ругалась: «У, каторжный, дармоедина! Удавить тебя мало».
Двор был застроен оптовыми лавками, где торговали сезонным товаром: весной — огурцами и
зеленью,
летом — ягодами, осенью — плодами, главным образом яблоками, а зимой — мороженой рыбой и круглый
год — живыми раками, которых привозили с Оки и Волги, а главным образом с Дона, в огромных плетеных корзинах.
В маленькой фигурке с
зелеными глазами я будто видел олицетворение всего, что давило и угнетало всех нас в эти
годы, и сознание, что мы стоим друг против друга с открытым вызовом, доставляло странно щекочущее наслаждение…
От думы они поехали на Соборную площадь, а потом на главную Московскую улицу.
Летом здесь стояла непролазная грязь, как и на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали
зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и передавал с рук на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Я не люблю красного леса, его вечной, однообразной и мрачной
зелени, его песчаной или глинистой почвы, может быть, оттого, что я с малых
лет привык любоваться веселым разнолистным чернолесьем и тучным черноземом.
В местах привольных, то есть по хорошим рекам с большими камышистыми озерами, и в это время
года найти порядочные станицы гусей холостых: они обыкновенно на одном озере днюют, а на другом ночуют. Опытный охотник все это знает, или должен знать, и всегда может подкрасться к ним, плавающим на воде, щиплющим
зеленую травку на лугу, усевшимся на ночлег вдоль берега, или подстеречь их на перелете с одного озера на другое в известные часы дня.
Общий признак старости дерев, даже при
зеленых, но уже редких листьях — повисшие книзу главные сучья; этот признак всего заметнее в березе, когда ей исполнится сто
лет] При своем падении они согнули и поломали молодые соседние деревья, которые, несмотря на свое уродство, продолжают расти и
зеленеть, живописно искривясь набок, протянувшись по земле или скорчась в дугу.
Все породы дерев смолистых, как-то: сосна, ель, пихта и проч., называются красным лесом, или краснолесьем. Отличительное их качество состоит в том, что вместо листьев они имеют иглы, которых зимою не теряют, а переменяют их исподволь, постепенно, весною и в начале
лета; осенью же они становятся полнее, свежее и
зеленее, следовательно встречают зиму во всей красе и силе. Лес, состоящий исключительно из одних сосен, называется бором.
Один раз, в 1815
году, 29 апреля, я убил погоныша не темно-зеленого, а темно-кофейного цвета: он был очень красив; к сожалению, листок, на котором он был описан подробно в моих записках, вырван и потерян и я не помню его особенностей.
Водяной цвет, называемый
зеленью около Москвы и шмарою в Оренбургской губернии, которым ежегодно во время
лета покрываются непроточные пруды, озера и болота, который появляется и на реках, по разбивается и уносится быстрым их течением, — водяной цвет, соединяясь с перегнивающими водяными растениями, древесными иглами и листьями, составляет уже довольно густую массу, плавающую на воде.
Когда
лето разгорается все жарче,
зелень как будто изнемогает от избытка жизненной силы, листья в истоме опускаются книзу и, если солнечный зной не умеряется сырою прохладой дождя,
зелень может совсем поблекнуть.
День шел за днем с томительным однообразием, особенно зимой, а
летом было тяжелее, потому что скитницы изнывали в своем одиночестве, когда все кругом
зеленело, цвело и ликовало.
В восемь часов утра начинался день в этом доме;
летом он начинался часом ранее. В восемь часов Женни сходилась с отцом у утреннего чая, после которого старик тотчас уходил в училище, а Женни заходила на кухню и через полчаса являлась снова в зале. Здесь, под одним из двух окон, выходивших на берег речки, стоял ее рабочий столик красного дерева с
зеленым тафтяным мешком для обрезков. За этим столиком проходили почти целые дни Женни.
Против Сони и дочери священника сидит на
зеленой муравке человек
лет двадцати восьми или тридцати; на нем парусинное пальто, такие же панталоны и пикейный жилет с турецкими букетами, а на голове ветхая студенческая фуражка с голубым околышем и просаленным дном.
Ванька-Встанька чисто поймал на
лету брошенный пятиалтынный, сделал комический реверанс и, нахлобучив набекрень форменную фуражку с
зелеными кантами, исчез.
Я очутился в небольшой и не совсем опрятной комнате с бедной, словно наскоро расставленной мебелью. У окна, на кресле с отломанной ручкой, сидела женщина
лет пятидесяти, простоволосая и некрасивая, в
зеленом старом платье и с пестрой гарусной косынкой вокруг шеи. Ее небольшие черные глазки так и впились в меня.
Речка, через которую перекинут упомянутый мост, вытекала из пруда и впадала в другой. Таким образом с севера и юга городок ограждался широкими водяными гладями и топями. Пруды
год от
году мелели, зарастали
зеленью, и высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Посредине одного из прудов находится остров. На острове — старый, полуразрушенный замок.
Май уж на исходе. В этот
год он как-то особенно тепел и радошен; деревья давно оделись густою
зеленью, которая не успела еще утратить свою яркость и приобрести летние тусклые тоны. В воздухе, однако ж, слышится еще весенняя свежесть; реки еще через край полны воды, а земля хранит еще свою плодотворную влажность на благо и крепость всякому злаку растущему.
К нам подбежал мальчик
лет пяти, весь завитой, в бархатной
зеленой курточке и таковых же панталонцах.